Фото Жанары Каримовой
Политические взгляды казахстанцев не так просты, как это часто представляют. Граждане могут выступать за авторитарные принципы, но одновременно не отрицать необходимость демократии. У граждан также есть запрос на социальную модель государства, но в то же время часть из них согласна с риторикой властей об иждивенчестве.
К таким выводам пришли исследователи из центра Paperlab, который в 2024 году провел массовый опрос и фокус-группы, чтобы узнать о политических ценностях казахстанцев.
В разговоре с «Властью» о результатах исследования его соавторка, политолог Алия Тлегенова отмечает, что сложно говорить о том, что прогрессивные взгляды характерны только для молодежи, женщин и жителей городов, или что консерваторы выступают радикально против прав женщин и того, что мужчины должны помогать им по дому.
Для начала хотел бы спросить почему вы решили провести это исследование?
Мы стремились показать, что у казахстанцев сложные политические ценности. Что в каждой социальной группе довольно сильный ценностный разброс. Этим исследованием мы, безусловно, упрощаем реальность, но оно в определенной степени все равно показывает многомерность и неоднородность взглядов людей.
До Қанды Қаңтар мы проводили исследование о том, как казахстанцы помнят 30 лет независимости. Было интересно, что у людей нет четкого понимания, каких политических изменений они хотели бы в своей стране. У них были эфемерные представления, что для лучшей жизни Казахстану нужны какие-то правильные реформы.
Но после Қанды Қаңтар власти начали говорить об открытости политической системы, необходимости расширить пространство политики, достичь плюрализма. Все это оформилось и в запрос граждан к властям. Благодаря общественному давлению государство решило пойти на уступки и говорило об этом в течение нескольких лет. А сейчас мы видим, как эта возможность для дискуссии сужается. Но у общества по-прежнему остались какие-то политические запросы. И нам интересно это изучать.
У нас действительно укоренился миф об апатичных и оторванных от политики казахстанцах. Но ваше исследование показывает другую перспективу.
Мы исходили не из того, чтобы оспорить этот миф. Paperlab вместе с Demoscope регулярно проводил опросы общественного мнения, в том числе опросы по Январским событиям и войне в Украине. Проводя опросы, мы стали замечать, что общество делится на два полярных лагеря. И у нас возник вопрос о том, насколько поляризовано казахстанское общество. Но это было сложно изучать в условиях, когда у нас нет хоть какого-то понимания политических ценностей граждан. Поэтому мы решили их изучить.
У нас были обширные гипотезы о том, что казахстанское общество находится где-то в середине, то есть между левой и правой осями политических координат. Мы думали, что будет значительная разница в политических предпочтениях людей в зависимости от их возраста и медиапотребления. После мы выделили три политических измерения, соответствующих взглядам казахстанцев, из которых вывели шесть основных кластеров: прогрессивные реформаторы, авторитарные лоялисты, этноцентричные консерваторы, колеблющиеся абсентеисты, скептичные конформисты и либеральные прагматики.
При этом в тексте исследования вы говорите, что четко классифицировать политические ценности казахстанцев довольно сложно. С чем это связано? С отсутствием институтов публичной политики, которые бы делали видимыми разные группы граждан?
Когда мы начали это исследование, было сложно определиться, в соответствии с какой теорией мы будем составлять наш опросник, делать массовый опрос и проводить кластеризацию. Был вариант взять «Карту ценностей» Рональда Инглхарта и несколько других ценностных теорий. Но эти теории модернизации казались нам не совсем релевантными.
Нам не хотелось полностью с ними соглашаться и переписывать ее на казахстанский контекст. Несмотря на то что эти громадные теории хорошо упрощены и понятны, у них есть пропасти, когда дело касается незападных стран. Плюс несколько опросов на основе теорий Инглхарта уже проводились в Казахстане.
Мы стали искать другой способ понятно показать политическую ориентацию граждан, который также отражал бы неоднородность их взглядов. Мы просматривали разные теории и исследования. Например, теорию ограничений, согласно которой те, кто поддерживает высокие расходы на медицину, автоматически будут выступать за более высокие расходы и на образование. Но это не всегда происходит так. Когда дело касается экономических и социокультурных вещей, люди могут быть непоследовательными. И они действительно чаще всего непоследовательны.
Существует также много теорий о том, как элиты формируют установки по социально значимым проблемам и потом транслируют в массы, а широкая публика интерпретирует их. И те, кто более информирован и вовлечен в политику, они повторяют структуру ценностей элит. Но у невовлеченных в политический дискурс людей будет разношерстная политическая ориентация. Это кажется нам более релевантным для Казахстана. Мы видим, как представители власти одновременно делают заявления о том, что мы строим социальное государство, и о том, что мы занимаемся поддержкой бизнеса. Хотя эти принципы могут противоречить друг другу.
Поэтому мы пришли к тому, что будем рассматривать политическую ориентацию через какие-то основные вопросы в экономике, политике и социокультурной части. Чаще всего в Казахстане используют экономические и социокультурные измерения для определения политических взглядов граждан. И нам показалось важным дополнить это прямыми вопросами о поддержке сильного лидера, централизации или децентрализации власти, о праве на мирные собрания.
Но у нас было много ограничений, чтобы сделать развернутый опросник. Нам пришлось сузить его, потому что мы проводили телефонный опрос, который чаще всего не длится больше пяти минут.
А как в нынешних условиях люди приходят к своим политическим ценностям? Вы, к примеру, уделяете внимание тому, следят ли они за политической повесткой через СМИ. Насколько этот фактор важен для формирования взглядов?
Точно сказать мы не можем. Но, условно, у скептических конформистов, которые пытаются жить своей жизнью и не вовлекаться в политику, была наименьшая доля тех, кто интересуется новостями и политической жизнью страны. А у прогрессивных реформаторов, которые отстаивают демократические принципы и требуют политических реформ, одна из самых высоких долей среди тех, кто регулярно следит за новостями.
Такая же высокая доля была у авторитарных лоялистов, что тоже интересно, потому что они, возможно, видят себя частью политического режима и чувствуют принадлежность к дискурсу власти, звучащему прежде всего в телевизоре.
Мы начинали, но пока приостановили второй этап нашего исследования, которое хоть и не сказало бы, какие политические ценности влияют на предпочтение демократии или статуса-кво, но намекнуло бы на то, чем казахстанцы готова пожертвовать ради демократических изменений. Эксперимент состоял в симуляции парламентских выборов, где мы хотели посмотреть, насколько каждый кластер потенциально готов голосовать за реформистскую и демократически настроенную партию вместо партии, повторяющей стилистику нынешнего режима.
Это позволило бы нам понять, насколько сильна поддержка реформистского курса в обществе в целом. И даже если она не сильна, мы могли бы посмотреть на то, насколько консолидированы разные политические группы в Казахстане и готовы ли они отстаивать свои принципы.
Вы приходите к выводу, что прогрессивных реформаторов оказалось больше среди ваших респондентов. Но если сложить все остальные политические группы воедино, то люди прогрессивных взглядов будут в меньшинстве. Или так нельзя сказать, потому что внутри каждой группы взгляды очень сильно колеблются? Иногда это заметно, потому что даже авторитарные лоялисты в среднем оказываются не против выборности акимов.
Взгляды лоялистов действительно отражают противоречивость взглядов нынешней власти. Они открыты миру, но в то же время говорят, что нам нужно сохранять свои национальные ценности и культуру. Или что нужно защищать семейные ценности, но одновременно они не против, чтобы женщины присутствовали на рынке труда или участвовали в политике.
С экономикой все происходит в том же ключе. Они видят государство как основной гарант стабильности и достатка, отмечая как открытие программ по облегчению условий ведения бизнеса, так и программ по содействию занятости. Все это такие размытые центристские месседжи, в которых одно не исключает другое.
Лоялисты также не отрицают, что нам нужна подотчетность представителей власти. И что децентрализация — правильный курс развития Казахстана. Они опасаются митингов, но они не готовы однозначно говорить, что митинги нужно запрещать.
Тем не менее мы видим, что они очень авторитарно настроены и выступают против системных изменений. Когда мы разговаривали с ними на фокус-группах, они довольно редко говорили, что Казахстану нужны изменения.
Единственный очень последовательный кластер, который есть в нашем исследовании, — это как раз реформаторы. Они не готовы идти на уступки, когда дело касается, к примеру, экономического и политического равноправия.
Но средние кластеры нашего исследования — скептичные конформисты, либеральные прагматики и этноцентричные консерваторы, — хотя и демократически настроены по некоторым вопросам, все же не полностью согласны на либерализацию политической системы. Они не хотят, чтобы люди выходили на митинги и чего-то требовали. Они не хотят беспорядков и неудобств в повседневной жизни. Кто-то также опасается, что демократия будет вести к расширению прав ЛГБТИК+ людей.
Сочетать противоречия вполне нормально для любого общества. Но нам было отрадно увидеть, что люди не отказываются от идеи, что демократия — универсальное благо. У людей есть отчетливый запрос на базовые демократические институты. Это важная тенденция, особенно когда государство все время призывает отбросить разговор о демократизации в сторону.
Насколько вероятно, что каждая группа подразумевала под демократией что-то свое? Или вы пытались привести их понимание к общему знаменателю, формулируя определенным образом свои вопросы?
На последней странице нашего исследования приведен список вопросов, которые мы использовали для распределения респондентов по кластерам. Политический спектр мы определяли с помощью трех вопросов: нужен ли Казахстану сильный лидер или нет, должно ли государство обеспечивать право людей на мирные митинги или нет, и вправе ли граждане сами выбирать акимов областей или нет.
Мы также спрашивали про демократию на фокус-группах. Мы просили ответить людей, нужна ли Казахстану демократия и что они подразумевают под словом «демократия». И люди наделяли демократию практически одинаковым значением. Для них это свобода слова, свобода выбора, свобода мирных собраний и приоритетность прав человека.
Но у каждого кластера это понимание демократии уходило в какие-то собственные страхи и предубеждения. Например, что эта свобода приведет к тому, что ЛГБТ сообщество начнет менять наши ценности и подрывать идентичность.
Основная часть ваших респондентов — люди от 20 до 40 лет. Во всем мире уже какое-то время происходит поляризация молодежи. Еще недавно мировые СМИ считали ее по преимуществу прогрессивной, но сейчас дело обстоит сложнее. Например, на последних выборах в Германии они практически поровну проголосовали за ультраправую партию «Альтернатива для Германии» и левую Die Linke. Замечаете ли вы схожую тенденцию в Казахстане, если говорить не о результатах выборов, а о ценностях?
От группы прогрессивных реформаторов, которую мы выделяем в своем исследовании, у людей возникает ассоциация, что это молодежь с больших городов. Но на самом деле нет. И нам было интересно развеять миф, что у нас прогрессивна только молодежь.
Средний возраст группы сторонников прогрессивных реформ составил 41 год. Но распределение по возрастам оказалось почти равномерным: 6% респондентов — старше 65 лет; 15% — старше 55 лет; 14% — в возрасте от 18 до 25 лет. То есть это очень разнообразная группа людей, которая демократически настроена, отрицает неравенство, хочет перемен, а также придерживается левых взглядов и в экономической части, и в социально-культурной.
У самой молодой группы — средний возраст до 36 лет. Мы назвали ее либеральными прагматиками. Они больше привержены рыночной экономике и авторитарным методам управления страной. Они чаще готовы согласиться на сильного лидера, а не на подотчетного. Они не считают выборность акимов настолько уж важной. В целом они декларируют такие же нормы, которые уже укоренены в обществе.
Но одновременно они не готовы бороться за либеральные нормы. У них довольно меритократичный взгляд на мир. Для них, как и для представителей правых и консервативных идеологий, существование различных видов неравенства в обществе — норма. И что общества должны быть иерархическими — тоже норма. Поэтому им нормально согласиться на то, чтобы какая-то часть общества не участвовала в политике. Что мы отдадим функцию управления государством самым умным, сильным и подготовленным. Это тоже очень интересная тенденция, которая наблюдается среди молодежи.
Но в целом каких-то громадных сдвигов, которые наблюдаются в западных демократиях, мы не видим. Хотя был интересный момент с кластером этноцентричных консерваторов, который на 66% состоит из мужчин. Очень женский кластер у нас вышел среди скептичных конформистов, там их 69%. У двух этих кластеров полярная позиция в части открытости миру и гендерного неравенства. У них также есть различия и в части восприятия политической ситуации в Казахстане.
Вы вскользь коснулись географического фактора. Есть ли какая-то зависимость между тем, где живет человек и насколько прогрессивные взгляды он разделяет?
Мы зафиксировали минимальную разницу в предпочтениях по этому фактору. Каких-то явных различий в предпочтениях людей, в зависимости от того, где они живут — в городе или в селе, мы не увидели.
В описании прогрессивной группы вы отметили, что в ней гораздо больше людей с высшим образованием, чем со средним. Существует ли здесь какая-то связь между образованием и склонностью к более прогрессивным взглядам?
Это хороший вопрос, который занимает большое место в раздумьях социальных исследователей. Но мы не смотрели на это. Мы смотрели на то, как распределяются какие-то характеристики внутри каждого из шести кластеров. Но регрессионного анализа, который показывал бы, насколько один фактор влияет на политические убеждения того или иного кластера, мы не проводили.
Но кластер лоялистов — самый старший, у которого были все шансы получить высшее образование, — придерживается довольно авторитарных убеждений. Или же кластер прагматичных либералов — там 50% людей с высшим образованием. Они тоже склонны к авторитарным взглядам.
Тяжело дать однозначный ответ. Но тут есть другой фактор, на который тоже было бы интересно посмотреть, если бы у нас была возможность: насколько уровень дохода влияет на политические предпочтения человека. Здесь особенно интересна группа либералов, у которой в части экономики более правые установки. Среди них много тех, кто доволен своим личным положением. В то время как среди людей с прогрессивными взглядами удовлетворенности им чуть меньше.
Если говорить в общем, то людей из разных групп действительно привлекает идея социального государства. Соответственно, упреки в иждивенчестве со стороны властей нерелевантны, поскольку основная часть граждан не видит в социальной ориентированности государства ничего плохого.
Да, ведь власти сами постоянно декларируют, что Казахстан — социальное государство. А потом сами же обвиняют людей в иждивенчестве и в том, что у них есть ожидания по поводу обеспечения базовых условий для жизни: социальных льгот, доступного образования и медицины. Это странный замкнутый круг.
Ожидания по поводу социального государства со стороны общества точно есть, хотя они варьируются от группы к группе. При этом внутри самих этих кластеров присутствует дискурс об иждивенчестве. У нас буквально был такой вопрос: ответственно ли государство за благосостояние граждан? Чаще люди отвечали, что да, но одновременно не стоит людям очень сильно надеяться на государство и уходить в иждивенчество, что все меры поддержки должны быть адресными.
Исходя из того, что вы говорили до этого, в Казахстане мало оснований для поколенческого разрыва в ценностях. Но похоже, что есть гендерный разрыв. Так ли это?
Все не так однозначно. Мы, к примеру, спрашивали о том, какие приоритеты должны быть у женщины: карьера и личностное развитие или уход за детьми и выполнение домашних обязанностей. Мы также спрашивали, насколько женщины готовы вовлекаться в политику наравне с мужчинами, или это исключительно мужское дело.
Мало кто, кроме этноцентричных консерваторов, готов был отказать женщинам в том, что они имеют право самостоятельно определять свои приоритеты. Но консерваторы замечали, что объективные условия жизни подталкивают женщин выходить на рынок труда и что мужчины должны быть готовы выполнять те же обязанности по дому, что и женщины. На их взгляд, по-другому выстраивать семейную жизнь и находиться в адекватном материальном положении сегодня невозможно.
Когда мы говорили о политике, этноцентричные консерваторы говорили, что это в основном мужская область, поскольку женщины более эмоциональные. Активно вовлекаться в социальную жизнь — вне их прерогативы.
Но у этноцентричных консерваторов также звучала мысль, что время сейчас такое, когда женщинам уже ничего не запретишь. Было интересно видеть их уязвимыми, поскольку им приходится соглашаться с какими-то новыми социальными нормами.
А для каких-то групп было дурным тоном спрашивать, должна ли женщина иметь равные права с мужчинами. Они говорили лишь, что у женщин есть свои причины выбирать тот или иной путь в жизни.
В дальнейшем вы собираетесь расширять свое исследование и заканчивать тот эксперимент, о котором говорили в начале?
Да, мы надеемся в какой-то момент найти финансирование и продолжить нашу работу. Мы хотим расширить охват вопросов в каждом из направлений. Скорее всего, мы будем делать это уже не через телефонный опрос, а через опросные онлайн-платформы. В идеале мы бы хотели с какой-то регулярностью, раз в два-три года, замерять, как меняются политические предпочтения граждан. Наблюдать за этой динамикой очень важно.